Прямая речь: И над собственною ролью плачу я и хохочу

Юрий Левитанский

Может быть, кто-то не знает… «Каждый выбирает для себя», «Всего и надо, что вглядеться», «Диалог у новогодней елки», «Ну что с того, что я там был…», «Жизнь моя кинематограф», «Человек, строящий воздушные замки»… Все это написал Юрий Левитанский. Один из самых любимых, самых необходимых в жизни поэтов, чьими стихами выстлана изнанка души. Давно, с ранней юности.
Потому что в ранней юности была пластинка Микаэля Таривердиева с «песнями», которые были не похожи на песни. «Я — другое дерево», например. Там были такие учащающиеся, как удары сердца, фортепьянные аккорды и голос, увлекающий куда-то вверх: «А я хочу тянуться в небо, я хочу тянуться в небо… Нет, не потому что я лучше других деревьев, просто я такое дерево…» Еще там было про то, как нарисовать птицу. А на красном кружочке пластинки были перечислены названия произведений и в скобках стояло: Ю. Левитанский, Г. Поженян… Значит, музыка была Таривердиева, а стихи вот этих самых людей… а мне тогда было от силы восемнадцать лет.
Увы, книжка Левитанского появилась у меня только в 2000 году. Уже посмертное издание…
Юрий Левитанский умер в те же последние дни января 1996 года, что и Бродский. И смерть Бродского словно отодвинула другое, не менее горькое событие. Только единицы успели узнать и осмыслить, что случилось. Мы потеряли Юрия Левитанского…
А сегодня у Юрия Давидовича — день рожденья. Ему исполнилось бы 90 лет. И я хочу, чтобы этот день прошел под его стихи и песни. Пусть сегодня будет только Левитанский. И больше ничего.

Долгие годы его стихи можно было иногда поймать в «Литературке», а самое главное — выпросить у знакомых поразительный сборник «Кинематограф». И читать, переписывать, перепечатывать на пишущей машинке. Для такого дела ее можно было специально взять из проката.

Собирались наскоро,
обнимались ласково,
пели, балагурили,
пили и курили.
День прошел — как не было.
Не поговорили.
Виделись, не виделись,
ни за что обиделись,
помирились, встретились,
шуму натворили.
Год прошел — как не было.
Не поговорили.
Так и жили — наскоро,
и дружили наскоро,
не жалея тратили,
не скупясь дарили.
Жизнь прошла — как не было.
Не поговорили.

Потом стихи Левитанского стали приходить на концертах Никитиных, Берковского… «Кинематограф» пели очень многие: и Никитины, и Берковский, и Андрей Миронов, и Людмила Гурченко...

Но «Кинематограф» надо не только слушать, эти стихи, которые называются «Вступление в книгу», надо обязательно читать.

КИНЕМАТОГРАФ

Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.
А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.
А потом в стене внезапно загорается окно.
Возникает звук рояля. Начинается кино.

И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.
Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!
Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса
заставляет меня плакать и смеяться два часа,
быть участником событий, пить, любить, идти на дно…

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер
этот равно гениальный и безумный режиссер?
Как свободно он монтирует различные куски
ликованья и отчаянья, веселья и тоски!
Он актеру не прощает плохо сыгранную роль —
будь то комик или трагик, будь то шут или король.
О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицом
в этой драме, где всего-то меж началом и концом
два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Я не сразу замечаю, как проигрываешь ты
от нехватки ярких красок, от невольной немоты.
Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь меня сперва
выразительностью жестов, заменяющих слова.
И спешат твои актеры, все бегут они, бегут —
по щекам их белым-белым слезы черные текут.
Я слезам их черным верю, плачу с ними заодно…

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Ты накапливаешь опыт и в теченьи этих лет,
хоть и медленно, а все же обретаешь звук и цвет.
Звук твой резок в эти годы, слишком грубы голоса.
Слишком красные восходы. Слишком синие глаза.
Слишком черное от крови на руке твоей пятно…

Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!
А потом придут оттенки, а потом полутона,
то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.
А потом и эта зрелость тоже станет в некий час
детством, первыми шагами тех, что будут после нас
жить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно…

Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!
Я люблю твой свет и сумрак — старый зритель, я готов
занимать любое место в тесноте твоих рядов.
Но в великой этой драме я со всеми наравне
тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.
Даже если где-то с краю перед камерой стою,
даже тем, что не играю, я играю роль свою.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу.
То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,
жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!

В сборнике «Кинематограф» это стихотворение было разделено на два, и только впоследствии стало единым произведением. И там было другое четверостишие, с моей точки зрения гораздо более точное:

И над собственною ролью плачу я и хохочу,
по возможности достойно доиграть ее хочу,
ведь не мелкою монетой — жизнью собственной плачу
и за то, что горько плачу, и за то, что хохочу...

В. Берковский. Кинематограф

В моей юности были популярны поэтические вечера, на которых очень известные актеры-исполнители читали стихи. Сейчас это как будто даже не считается частью актерской профессии: умение и желание читать стихи. А стихи живые, они должны звучать.

Песни, которые создал на стихи Юрия Левитанского Виктор Берковский, — замечательны. Он мог петь про войну, понимая, что это такое, она и его опалила своим крылом. А Левитанский воевал, как и Поженян. Она оба — поэты-фронтовики, хотя никогда в советские времена по этому «разряду» не проходили. «Неправильно» они писали про войну, ничего героического, ни одного слова про великую советскую армию-победительницу… Зато никто не сказал, как Юрий Левитанский: «Я не участвую в войне, она участвует во мне…»

Она даже во мне «участвует», потому что мои родители были фронтовиками, и мне это передалось на каком-то самом глубинном уровне. И я очень рада, что не только мне.