Абсолютно структурированное, безупречно эстетическое пространство, которое все время приковывает взгляд, уводя от такого знакомого, но почему-то небритого и слегка измученного лица. Что там за скульптурка? Какое-то почти невидимое растение… Странный свет, будто специально направленный, как в театре. И вдруг начинается речь о сказках Афанасьева. Да полно, действительно ли это Глеб Павловский? Дежурный позитивный комментатор всего, происходящего в стране… Его роль — утешать и уговаривать, что все у нас как бы совсем неплохо, и мы «движемся» туда, куда надо. И это понятно: Глеб Павловский — известный закулисный участник всех кремлевских коловращений.
Глеб Павловский. Цена рационального выбора
Специально перевела это выступление в текст — во-первых, для тех, у кого нет звука на компьютере, а во-вторых, прочитать глазами всегда полезно, письменная речь усваивается лучше, чем устная.
Мне трудно говорить о рациональности, потому что я здесь, мне кажется, заинтересованное лицо, поэтому я односторонен. То, что происходит последние лет двадцать в моей стране, кажется мне нарастающей угрозой рациональности. Конечно, развитие мне не кажется плохим, но последние двадцать лет, с моей точки зрения, — это путь в мощном тумане, хаосе деструктивных импульсов, абсолютно дорациональных. Как будто разбился какой-то контейнер сказок Афанасьева при погрузке, и они все разбежались: все эти монстры, все эти отчасти добрые, отчасти кровожадные существа, типа животных Афанасьева, его бабы-яги, его мужичков, в общем-то не слишком-то добрых… В общем, мы живем в достаточно сказочной реальности, и рациональность означает необходимость сопротивляться.
Наша политика этого двадцатилетия не может понять некоторых людей. Она даже не борется с ними, она не может ни выбросить их из себя, ни забыть их, ни объяснить. Например, это Горбачев, например, это Ельцин, но особенно — Горбачев. Горбачев, в сущности, не объясним, потому что он принадлежит другому, довольно рациональному миру. Я не хочу сказать, что поэтому он проиграл, там все значительно сложнее, но он точно необъясним внутри наших систем объяснений. И поэтому он еще более неприятен, чем прямые политические враги, поскольку его нельзя вытолкнуть окончательно, и его нельзя объяснить, нельзя принять. Он напоминает о том, что был возможен другой вариант развития. Может быть, тот, другой, вариант был более рационален, может быть, из-за этого бедняга Гайдар, покойный, до самого конца доказывал и доказывал нам, что другого варианта нет. Зачем он так много об этом говорил? Почему он все время, до последнего дня жизни доказывал и доказывал, что другого варианта не было? Разве это не наводит на мысль, что другой вариант — был? Кто-то когда-то сказал, по-моему, о Ньютоне, что он бы легко понял теорию Энштейна, но очень бы удивился: ему показалось бы это непонятным анархизмом, бессмысленным: рацио состояло для него в том, чтобы наложить ограничения на какие-то ходы мысли. И уже в ограничении, сконцентрировав понятия в систему, ты можешь двигаться дальше, расширяя этот пятачок.
В какой-то момент мы сняли ограничения и решили посмотреть, что получится. Беловежье было в каком-то смысле ужасным, а в каком-то смысле, можно сказать, восхитительным актом своеволия, иллюстрацией ко многим местам у Достоевского, актом радикального волюнтаризма, выше которого просто не может быть. Люди собираются, подписывают бумагу и раздают друг другу граждан, как крепостных. Эффект закончился, закончилось последействие этого иррационального акта… потому что его последействием был не только мор на граждан Российской Федерации… Его обычно приписывают реформам, а я думаю, это не реформы, это какой-то фатальный стресс людей, которые поняли, что их обесчестили, и они даже не могут это объяснить, потому что языка для объяснения у них нет, им не оставили языка, им не дали политического языка, а не дали, потому что это было очень опасно: они бы вышли в политику. Им не дали языка, они погибли, они погибали сотнями тысяч, а те, кто не дал, запретили самим себе говорить, и сами остались безъязычными. И сегодня нами правят люди без политического языка, без политической речи, нами правят немые, они мычат.
Рационально ли это? В каком-то смысле — да, потому что если они заговорят, просто начнут называть то, что они делают, то они могут сойти с ума. Кажется, Солженицын говорил, что если бы герои Чехова, которые бесконечно обсуждали, что будет в России через десять-двадцать лет, узнали, что через двадцать лет в России будет пыточное следствие, они бы сошли с ума.
Мы накладываем все новые ограничения на свою автономию и в каком-то смысле состоим почти что из них. Мы покрыты плотной чешуей этих запретов, табу на другие ходы. И мы обороняем и обороняем этот периметр. Ценностью теперь является не то, что внутреннее, ценностью является чешуя. Наши охранители охраняют будки охранников. Здесь огромная проблема. Нам нужно возвращение к рациональности. Это невозможно сделать ностальгически, мы не можем провозгласить ни просвещенческую рациональность, ни тот ее извод, который дал русскую культуру XIX века… Нам непонятны декабристы и Герцен — почти как герои сказок Афанасьева. Поэтому нам придется сделать это самим, здесь потребуется мужественное усилие. Может быть, это будущее, вероятное, будет судорогой от страшной боли, но это тоже допустимая цена, потому что другого пути, чем разумом, через разум… нет, я думаю, все остальное ведет к безумию.
Ну все, если Павловского «проняло», если он заговорил о том, что был возможен другой путь, чем был выбран в девяностых, наверное, в лесу что-то сдохло, не иначе.
Вот два (всего их четыре) главных комментария к выступлению Павловского:
Наша беда в том, что мы все принимаем за чистую монету. Нам сказали: демократия — это благо, и мы поверили. Нам сказали, что «рынок сам все расставит на свои места» — и мы опять поверили. Теперь Павловский «ставит диагноз» нашим политикам — и мы снова готовы верить. А может, он не ставит никакой диагноз, и его выступление имеет совершенно другие цели.
Кто такой Глеб Павловский? Об этом читайте предыдущий пост «Павловский как зеркало русской демократии». Это несколько сокращенная статья Дмитрия Быкова десятилетней давности, приуроченная к 50-летию одного из самых ярких провокаторов и манипуляторов общественного сознания. Правда, не стоит забывать, что и Дмитрий Быков — большой любитель провокаций. И тот, и другой водят нас за нос, не без удовольствия наблюдая, что из этого получается.
Итак, Павловский говорит о том, что сказки Афанасьева разбежались из сундука, и теперь их герои не только живут своей собственной жизнью, но и всю Россию изнутри демонизируют. Блестящий образ! Тем более, что русские сказки уже давно стали аргументом «в пользу» нашей дикости и лени и прочих «национальных» недостатков.
Хочу сразу отметить, что сказки никуда не разбегались, они по-прежнему находятся под обложкой книги. Более того, сказки Афанасьева — это просто русские народные сказки. Александр Николаевич Афанасьев их не писал, а собирал. Его сборник сказок, изданный в 1897 году, считается эталонным по сию пору.
Но образ разбежавшихся «мужичков» и бабок-ёжек настолько точно совпадает с нашим сегодняшним мироощущением, что он проглатывается сознанием, минуя всякую логику и рацио, к которым как бы призывает Павловский. Это и есть манипуляция сознанием других людей: внедрение образа или идеи, не имеющих ничего общего с действительностью.
Если бы не изысканный антураж с занавесками, статуэткой и искусно выбранным освещением, можно было бы подумать, что Павловский действительно решил принести публичное покаяние. Но Павловскому совершенно не нужно наше с вами понимание, внимание или сопереживание. Как и нам не нужно ничье покаяние, поскольку оно ничего не изменит в нашей жизни. А вот то, что может изменить нашу жизнь, — это грядущие осенью выборы в Думу и президентские в следующем году.
Теперь надо внимательно следить, кто будет нам рассказывать про «возможность другого пути» в девяностых годах, про «немых, мычащих» политиков, про иррациональность нашего существования, про сказки Афанасьева, например. Те, кто будут призывать к рационализации политики, экономики, общественного сознания, — и есть те люди, которых «ведет» Фонд эффективной политики Глеба Павловского.
Мне трудно говорить о рациональности, потому что я здесь, мне кажется, заинтересованное лицо, поэтому я односторонен. То, что происходит последние лет двадцать в моей стране, кажется мне нарастающей угрозой рациональности. Конечно, развитие мне не кажется плохим, но последние двадцать лет, с моей точки зрения, — это путь в мощном тумане, хаосе деструктивных импульсов, абсолютно дорациональных. Как будто разбился какой-то контейнер сказок Афанасьева при погрузке, и они все разбежались: все эти монстры, все эти отчасти добрые, отчасти кровожадные существа, типа животных Афанасьева, его бабы-яги, его мужичков, в общем-то не слишком-то добрых… В общем, мы живем в достаточно сказочной реальности, и рациональность означает необходимость сопротивляться.
Наша политика этого двадцатилетия не может понять некоторых людей. Она даже не борется с ними, она не может ни выбросить их из себя, ни забыть их, ни объяснить. Например, это Горбачев, например, это Ельцин, но особенно — Горбачев. Горбачев, в сущности, не объясним, потому что он принадлежит другому, довольно рациональному миру. Я не хочу сказать, что поэтому он проиграл, там все значительно сложнее, но он точно необъясним внутри наших систем объяснений. И поэтому он еще более неприятен, чем прямые политические враги, поскольку его нельзя вытолкнуть окончательно, и его нельзя объяснить, нельзя принять. Он напоминает о том, что был возможен другой вариант развития. Может быть, тот, другой, вариант был более рационален, может быть, из-за этого бедняга Гайдар, покойный, до самого конца доказывал и доказывал нам, что другого варианта нет. Зачем он так много об этом говорил? Почему он все время, до последнего дня жизни доказывал и доказывал, что другого варианта не было? Разве это не наводит на мысль, что другой вариант — был? Кто-то когда-то сказал, по-моему, о Ньютоне, что он бы легко понял теорию Энштейна, но очень бы удивился: ему показалось бы это непонятным анархизмом, бессмысленным: рацио состояло для него в том, чтобы наложить ограничения на какие-то ходы мысли. И уже в ограничении, сконцентрировав понятия в систему, ты можешь двигаться дальше, расширяя этот пятачок.
В какой-то момент мы сняли ограничения и решили посмотреть, что получится. Беловежье было в каком-то смысле ужасным, а в каком-то смысле, можно сказать, восхитительным актом своеволия, иллюстрацией ко многим местам у Достоевского, актом радикального волюнтаризма, выше которого просто не может быть. Люди собираются, подписывают бумагу и раздают друг другу граждан, как крепостных. Эффект закончился, закончилось последействие этого иррационального акта… потому что его последействием был не только мор на граждан Российской Федерации… Его обычно приписывают реформам, а я думаю, это не реформы, это какой-то фатальный стресс людей, которые поняли, что их обесчестили, и они даже не могут это объяснить, потому что языка для объяснения у них нет, им не оставили языка, им не дали политического языка, а не дали, потому что это было очень опасно: они бы вышли в политику. Им не дали языка, они погибли, они погибали сотнями тысяч, а те, кто не дал, запретили самим себе говорить, и сами остались безъязычными. И сегодня нами правят люди без политического языка, без политической речи, нами правят немые, они мычат.
Рационально ли это? В каком-то смысле — да, потому что если они заговорят, просто начнут называть то, что они делают, то они могут сойти с ума. Кажется, Солженицын говорил, что если бы герои Чехова, которые бесконечно обсуждали, что будет в России через десять-двадцать лет, узнали, что через двадцать лет в России будет пыточное следствие, они бы сошли с ума.
Мы накладываем все новые ограничения на свою автономию и в каком-то смысле состоим почти что из них. Мы покрыты плотной чешуей этих запретов, табу на другие ходы. И мы обороняем и обороняем этот периметр. Ценностью теперь является не то, что внутреннее, ценностью является чешуя. Наши охранители охраняют будки охранников. Здесь огромная проблема. Нам нужно возвращение к рациональности. Это невозможно сделать ностальгически, мы не можем провозгласить ни просвещенческую рациональность, ни тот ее извод, который дал русскую культуру XIX века… Нам непонятны декабристы и Герцен — почти как герои сказок Афанасьева. Поэтому нам придется сделать это самим, здесь потребуется мужественное усилие. Может быть, это будущее, вероятное, будет судорогой от страшной боли, но это тоже допустимая цена, потому что другого пути, чем разумом, через разум… нет, я думаю, все остальное ведет к безумию.
Ну все, если Павловского «проняло», если он заговорил о том, что был возможен другой путь, чем был выбран в девяностых, наверное, в лесу что-то сдохло, не иначе.
Вот два (всего их четыре) главных комментария к выступлению Павловского:
«Страшный, но по сути правильный диагноз поставлен нашему политическому истэблишменту. А если продолжить, то все очевидней и очевидней проявляется ленинский принцип кризиса власти: верхи не могут, низы не хотят. Верхи, действительно, «немые», а низы все больше и больше жаждут явного и чистого голоса. Это «мычание» уже почти никого не убеждает и, по сути, почти никому уже не интересно, откуда оно взялось и почему рефлексирует в настоящем. И именно ливийская ситуация может стать тем катализаторам, когда будут окончательно расставлены основные акценты и начнется режим действия, или, если угодно — противодействия. Противодействия окружающему нашу действительность утопическому, нерациональному, «мычанию».
«Объявляется запись демократов рубежа 1980-1990-х годов на покаяние. Общий девиз: «Какого хрена мы тогда наделали?» Телесные наказания не предусмотрены. Снятие иконы Сахарова с красного угла в избе снисходительно приветствуется».
Наша беда в том, что мы все принимаем за чистую монету. Нам сказали: демократия — это благо, и мы поверили. Нам сказали, что «рынок сам все расставит на свои места» — и мы опять поверили. Теперь Павловский «ставит диагноз» нашим политикам — и мы снова готовы верить. А может, он не ставит никакой диагноз, и его выступление имеет совершенно другие цели.
Кто такой Глеб Павловский? Об этом читайте предыдущий пост «Павловский как зеркало русской демократии». Это несколько сокращенная статья Дмитрия Быкова десятилетней давности, приуроченная к 50-летию одного из самых ярких провокаторов и манипуляторов общественного сознания. Правда, не стоит забывать, что и Дмитрий Быков — большой любитель провокаций. И тот, и другой водят нас за нос, не без удовольствия наблюдая, что из этого получается.
Итак, Павловский говорит о том, что сказки Афанасьева разбежались из сундука, и теперь их герои не только живут своей собственной жизнью, но и всю Россию изнутри демонизируют. Блестящий образ! Тем более, что русские сказки уже давно стали аргументом «в пользу» нашей дикости и лени и прочих «национальных» недостатков.
Хочу сразу отметить, что сказки никуда не разбегались, они по-прежнему находятся под обложкой книги. Более того, сказки Афанасьева — это просто русские народные сказки. Александр Николаевич Афанасьев их не писал, а собирал. Его сборник сказок, изданный в 1897 году, считается эталонным по сию пору.
Но образ разбежавшихся «мужичков» и бабок-ёжек настолько точно совпадает с нашим сегодняшним мироощущением, что он проглатывается сознанием, минуя всякую логику и рацио, к которым как бы призывает Павловский. Это и есть манипуляция сознанием других людей: внедрение образа или идеи, не имеющих ничего общего с действительностью.
Если бы не изысканный антураж с занавесками, статуэткой и искусно выбранным освещением, можно было бы подумать, что Павловский действительно решил принести публичное покаяние. Но Павловскому совершенно не нужно наше с вами понимание, внимание или сопереживание. Как и нам не нужно ничье покаяние, поскольку оно ничего не изменит в нашей жизни. А вот то, что может изменить нашу жизнь, — это грядущие осенью выборы в Думу и президентские в следующем году.
 |
| Павловский рассказывает страшные сказки |
Ай, Наташа, какой комментарий, просто пальчики оближешь! А я, наверно, по аналогии с ни в чем не повинным Афанасьевым вспомнила одну из любимейших вещей Василия Шукшина - "До третьих петухов". Вот кто с высочайшей точностью и смертной тоской изобразил то, в чем мы сегодня оказались.
ОтветитьУдалить