Но кто, как я, сумеет вас воспеть?

Б.А.Ахмадулина . 1977

Белла Ахатовна Ахмадулина — это пожелтевшие вырезки стихов из «Литературной газеты», черно-белые фотографии и отрывки из черно-белых фильмов 1960-х годов...
Можно сказать: «Читайте ее стихи...» Но стихи никуда не денутся, они будут издаваться, читаться, стоять на полках домашних библиотек, выучиваться наизусть.

Не плачьте обо мне! Я проживу —
той грамоте наученной девчонкой,
которая в грядущести нечеткой
мои стихи, моей рыжея челкой,
как дура будет знать — я проживу.

Это, безусловно, случится. Не случится другого: ощущения, что где-то там, в Москве, она идет по заснеженному бульвару, и к ней слетаются, как птицы, ее новые стихи, которых никто не может услышать и написать, кроме нее. Потому что ее стихи — волшебство, и сама Белла Ахатовна — созданье из иного мира, разрушенное нашей гнусной действительностью.

Не было мужчины, у которого бы не трепетали ноздри при виде этого божества, и который бы с горечью не отдавал себе отчет, что эта женщина — не для него. Она была недосягаема как созвездие Леды.
Талант, красота, душевная щедрость, дар дружбы, самобытность — все было ей дано. Ее голос звучал как музыка. Ее стихи не поддавались и не поддаются дешифровке, поскольку в них заключен ее образный мир, уникальный и невозвратимый...
Это ж надо так сказать: «...до упаданья головою в ладонь...» Неправда! Никто не падает головой в ладони. В жесте горя голова клонится вниз и опирается на ладонь руки, поставленной на локоть. Но у Ахмадулиной это — правда!  У нее голова — падает, и слово «падает» требуется для усиления всей картины: не способной удержаться на длинной шее голове, общего потрясения всего существа от Ахматовской поэзии.

Но ее и мои имена
были схожи основой кромешной,
лишь однажды взглянула с усмешкой —
как метелью лицо обмела.
Что же было мне делать — посмевшей
зваться так, как назвали меня?..

В старости, в цвете, она стала похожа на какую-то Софи Лорен. В юности никаких аналогий провести было невозможно.

Их было четверо — таких разных, таких юных, таких неуклюжих, таких безумно талантливых и не похожих ни на кого. Толстогубый Роберт Рождественский, кривящий губы как маленький ребенок. После смерти Владимира Высоцкого он сумел и успел издать его первую книгу «Нерв», видимо, у него это болело сильнее, чем у остальных. И умер — от инфаркта.
Когда уже в годы перестройки Беллу Ахатовну спрашивали о выступлениях в Политехническом, она отвечала, что, мол, мы-то выступали в Политехническом, а Бродский отбывал ссылку в Архангельской губернии..
В этом году, почти одновременно, ушли оба: Андрей Вознесенский и Белла Ахмадулина.
В нынешнем году на соискание Нобелевской премии не в первый раз были представлены стихи Евтушенко и Ахмадулиной. Никто из этой четверки нобелевским лауреатом не стал. Нобелевку получил Бродский, который не выступал в Политехническом институте. За то и получил...
Факт любви Ахмадулиной и Евтушенко давно стал фактом литературы.

А на прощанье я скажу:
прощай, любить не обязуйся.
С ума схожу. Или восхожу
к высокой степени безумства.

Как ты любил? — ты пригубил
погибели. Не в этом дело:
как ты любил? — ты погубил,
но погубил так неумело...

С этого юность начиналась — с того, что «он» обязательно погубит. И губили, губили...
В стихах Беллы Ахатовны, как в стихах Ахматовой, можно было отыскать, как называется то, что происходит в твоем сердце. А потом делается следующий шаг:
как в рекруты забритые в поэты,
те стриженые девочки сидят...
Белла Ахатовна написала много. Ни у кого не вызовет сомнений, что она — большой поэт. И не важны тут премии и регалии.Один сборник «Метель» 1977 года, подаренный случайным знакомым, стал частью жизни и души. Что может быть больше этого?
Больше этого — сам поэт, которого больше нет.

Теперь о тех, чьи детские портреты
вперяют в нас неукротимый взгляд:
как в рекруты забритые в поэты,
те стриженые девочки сидят.

У чудища, в которых все нечетко!
Указка им — лишь наущенье звезд.
Не верьте им, что кружева и челка.
Под челкой — лоб. Под кружевами — хвост.

И не хотят, а притворятся ловко.
Простак любви влюбиться норовит.
Грозна, как Дант, а смотрит, как плутовка.
Тать мглы ночной, «Мне страшно!» — говорит.

Муж несравненный! Удели ей ада.
Терзай, покинь, всю жизнь себя кори.
Ах, как ты глуп! Ей лишь того и надо:
дай ей страдать — и хлебом не корми!

Твоя измена ей сподручней ласки.
Не позабудь, прижав ее к груди:
все, что ты есть, она предаст огласке
на столько лет, сколь есть их впереди.

Кто жил на белом свете и мужского
был пола, знает как судьба прочна
в нас по утрам: иссохло в горле слово,
жить надо снова, ибо ночь прошла.

А та, что спит, смыкая пуще веки, —
что ей твой ад, когда она в раю?
Летит, минуя там, в надзвездном верхе,
твой труд, твой долг, твой грех, твою семью.

А все ж — пора. Стыдясь, озябнув, мучась,
надела прах вчерашнего пера
и — прочь одна, в бесхитростную участь
жить, где жила, где жить опять пора.

Та, о которых речь, совсем иначе
встречают день в его начальной тьме,
о, их глаза — как рысий фосфор зрячи,
и слышно: бьется сильный пульс в уме.

Отважно смотрит! Влюблена в сегодня!
Вчерашний день ей не в науку. Ты —
здесь ни при чем. Ее душ свободна.
Ей весело, что листья так желты.

Ей важно, что тоскует звук о звуке.
Что ты о ней — ей это все равно.
О муке речь. Но в степень этой муки
тебе вовек проникнуть не дано.

Ты мучил женщин, ты был смел и волен,
вчера шутил — не помнишь нынче, с кем.
Отныне будешь славный муж и воин,
там, где Лура, Беатриче, Керн.

По октябрю, по болдинской аллее
уходит вдаль, слезы не уронив, —
нежнее женщин и мужчин вольнее,
чтоб заплатить за тех и за других.