Прогулки с Пушкиным

45 лет назад в Москве состоялся суд над двумя писателями — Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. Их судили за то, что они передавали на Запад свои произведения, непохожие на официальную советскую литературу и заведомо не подлежащие публикации в СССР.

Тот год был 1966-м от Рождества Христова. Для меня он начался в больнице, а в первых числах марта соседка по палате, семидесятилетняя моя «подружка» сказала, что умерла Анна Ахматова. И долгое время я была погружена в это событие. В школу я вернулась только в четвертой четверти, тогда мне и рассказали о «деле» Синявского и Даниэля. Не представляю, было ли что-то в газетах об этом процессе. Возможно, какая-то маленькая заметочка где-то и проскочила, но в основном все «сведения» о деле поступали от знакомых знакомых. Оно обсуждалось гораздо активнее и даже свободнее, чем «дело Бродского». С этого момента и стало известно, что за маленькие желтенькие книжечки издательства «Посев» можно сесть. Как и за голубенькие книжечки такого же формата журнала «Синтаксис» впоследствии, когда поселившиеся в Париже Андрей Синявский и Мария Розанова начали его издавать.

О том, что Синявский и Даниэль были после суда отправлены в лагеря (и что у нас вообще были лагеря), я ничего не знала. Но суд над двумя писателями воспринимался юным сознанием (насквозь, конечно, коммунистическим) как абсолютная абракадабра. Как можно судить (в настоящем суде!) писателя? За что? Весь судят — преступников, а писатели не могут быть преступниками по определению, потому что они занимаются совершенно другим делом — писательством, а не совершением преступлений.

В общем, этот суд, как и суд над Бродским, залегли в сознании как начало непостижимых и невозможных фантасмагорий. Травля Солженицына — уже с полномасштабными «письмами трудящихся», — высылка Сахарова в Горький, после чего город был переименован в Сладкий… Все это не помещалось в голову. Вот не должно этого было быть, а оно было! Но потом «невозможные фантасмагории» наворачивались одна на другую, и временами было непонятно, где реальность, а где полный бред.

Когда в начале перестройки я увидела на книжном развале тоненькую книжечку «Прогулки с Пушкиным» Абрама Терца (псевдоним Синявского), я схватила сразу, не раздумывая, не перелистав и не вникнув, что он там такое написал. Синявского можно купить на улице в Ленинграде! Что еще надо? Начиналось время, когда можно было просто купить то, что раньше давали «на ночь», «на день», и если что-то не складывалась, желтая книжечка «Посева» или папка с машинописным текстом проплывала мимо твоего любопытного носа. Ну, нельзя объять необъятного…

«Прогулки с Пушкиным» стали одной из самых любимых моих книг. Более того — только благодаря Синявскому я удосужилась достать и прочитать труд Вересаева «Жизнь Пушкина», где он сделал поминутную опись каждого дня Александра Сергеевича. Уникальный и беспрецедентный в нашей литературе труд.

Кто знает, прошу прощения, кто не в курсе, в двух словах напомню историю создания «Прогулок с Пушкиным». Том Вересаева Мария Розанова отправила мужу, Андрею Синявскому, в Дубровлаг. Чтоб он там не помер от скуки. И вот Андрей Донатович, прочитав очередную главу или раздел, выходил на положенную зэкам прогулку. Пока ходил, думал, мысленно сочиняя будущее письмо Марии Васильевне. Весь текст «Прогулок с Пушкиным» первоначально был создан в качестве писем к Марии Васильевне. Она писала, что это было своеобразное объяснение в любви Андрея Донатовича к ней… Уже потом, оказавшись во Франции, они сложили и издали книжку.

Получилось так, что в начале 1990-х годов мой друг и коллега Евгений Александрович Голлербах написал книжку-исследование о Синявском под названием «Трепетный провокатор». А я только что прочитала «Прогулки с Пушкиным». И уговорила Женю обсудить этот вопрос — под диктофон. Из этого получилась неплохая беседа, которую Женя при публикации книжки, вставил неким послесловием ко всему, что сказал сам.

Публикую текст этой беседы, которая, я надеюсь, будет многим из вас интересна.

Е.Г. —Евгений Голлербах

Н.К. — Наталья Курапцева

«А все-таки жаль, что нельзя
с Александром Сергеевичем…»

Диалог о книге «Прогулки с Пушкиным»

Некоторые считают, что с Пушкиным 

можно жить. Не знаю, не пробовал. 

Гулять с ним можно.

Абрам Терц,

1966-1968, Дубовлаг

Н.К. Вопрос все-таки интересный: что можно… с Александром Сергеевичем? Когда-то про анекдот про Сталина человека ждал расстрел, сегодня его можно публично обзывать Антихристом.

Е.Г. В применении к литературе речь может идти только о такте художника, мне кажется.

Н.К. Значит, на ваш взгляд, Андрей Синявский бестактен?

Е.Г. Ну, Синявский — известный провокатор, да он и сам знает об этом. Ему это не раз кричали публично в лицо, в том числе и в нашем городе, в наши времена. Когда я читал его книжку, мне показалось, что Пушкин, собственно Пушкин, Синявскому абсолютно неважен, материал для разговора автора о себе самом. В образе Пушкина Синявский изобразил себя идеального, каким бы он хотел быть, и если он издевается над Пушкиным, он издевается над самим собой, он понимает собственную ничтожность.

Н.К. Кроме последнего тезиса, в остальном вы очень совпадаете с Александром Исаевичем Солженицыным, который в знаменитой статье «…Колеблет твой треножник» писал, что Пушкин для Синявского не столько предмет, сколько средство самопоказа, своих прыжков, ужимок т замираний. Вообще, честно говоря, я поражена, как могли некоторые литераторы, люди, работающие со словом, увидеть в книге Терца пасквиль на Александра Сергеевича. Я увидела совсем другое!

Е.Г. Те, кто обрушился с критикой на книгу Синявского, испугались того, что в ней заложено, может быть, неосознанно даже, насторожились…

Н.К. Ну вот что, что же в ней такое?

Е.Г. Мне рассуждения Синявского о Пушкине напомнили рассуждения одного из героев «Мелкого беса» Сологуба, Ардальона Борисовича Передонова, гимназического учителя. Он объяснял ученикам Пушкина. Он читал им: «Встает заря во мгле холодной, / На нивах шум работ умолк, / С своей волчицею голодной / Выходит на дорогу волк». И объяснял: волки ходят парами, сначала должен покушать волк-мужчина, а уж потом волк-женщина… Передонов вызывал смех гимназистов: было ясно, что это попытка очень маленького, задавленного обстоятельствами человека интерпретировать высокое. Он не в состоянии проникнуть в суть и цепляется за буквальное.

Н.К. Именно такое впечатление у вас вызывает Синявский? С поправкой на то, что Синявский все это осознает?

Е.Г. Синявский, конечно же, человек интеллектуальный и духовный, это не передонов, он чрезвычайно тонкий человек. Другое дело, какой он художник. Мне показалось, что временами в его книге проскальзывает стиль игривого бухгалтера, там есть такие проколы. Это не относится к книге в целом. Книга блестящая, конечно, но временами Синявскому изменяет вкус.

Н.К. Что же может быть общего между Синявским и Передоновым?

Е.Г. Это два русских типа, в чем-то тождественные; это русские «маленькие люди», гоголевские, может быть, персонажи. Не случайно Синявский написал «В тени Гоголя». У обоих мироощущение людей, которые находятся внутри большого мира и не в состоянии ничего в нем изменить., сколько-нибудь повлиять на него. На самом деле это кошмар для живого существа, пребывающего в таком положении: человек барахтается елозит ножками, ручками размахивает, но не может ничего сделать. Тут встает вечный вопрос, который задавал себе Раскольников: «Тварь я дрожащая или право имею?» Синявский ликвидирует этот вопрос, он не ставит «или», он ставит «и». Именно потому, что я «тварь дрожащая», я и «имею право»: я ничего не изменю, я могу писать о Пушкине все, что угодно, я могу ниспровергать, бравировать, я могу выступать против советской власти — в этом мире не изменится ровным счетом ничего, все будет, как Бог предначертал. Бог ли, Сталин — не столь важно, просто общий ход событий. Это, по сути, очень религиозный взгляд. В этом достоинство Синявского и, очевидно, его проблема. Это, конечно, национальное сознание, и тут есть много страшного.

Н.К. Солженицын и компания, значит, увидели в этом…

Е.Г. Они увидели в этом себя, хотя, конечно, не отождествили и уж, конечно, не сформулировали ничего подобного. Когда один из виднейших писателей русского зарубежья Роман Гуль прочел «Прогулки с Пушкиным», он назвал свою статью «Прогулки хама с Пушкиным». Он увидел в ней неизбывно хамское, расейское, видимо, в нем всколыхнулось воспоминание об оставленной родине, от чего он, ему казалось, давно ушел…

Н.К. А я вообще не увидела в этой книге даже оттенка пренебрежения к Пушкину.

Е.Г. Вот как? Интересно.

Н.К. Во-первых, я увидела попытку (весьма успешную) снять «хрестоматийный глянец» с Александра Сергеевича. Пушкин уже давно, причем не только стараниями советских критиков, а значительно раньше превратился в «памятник-пушкину», как писала Цветаева. От него было такое же впечатление, как от первой открытки в наборе о Ленинграде: Смольный! Кто помнит, что Смольный построил Кваренги? Смольный — это обком партии, а Пушкин — гений. Это тоже, мне кажется, одна из национальных черт: превращать живое явление в раздел хрестоматии, в глянцевую картинку. Что на наших глазах происходит с Высоцким? То же самое когда-то было проделано с Пушкиным.

Е.Г. В общем, конечно, для Синявского Пушкин — это характерная деталь истэблишмента, вообще огромного стабильного мира, который Синявского пугает. Его антисоветизм происходит из желания возразить, сказать «нет». Его искусство основано на фантастическом предположении, что все не так…

Н.К. А мне кажется, что Пушкина он не отторгает…Нет, здесь вообще все по-другому! Пушкина исследовали исторически, филологически и бог знает, как еще. Синявский впервые попытался на примере Пушкина метафизически, если можно так выразиться,  проникнуть в природу Поэта, гения. Что там у него происходит? Пустая оболочка земного существа, которая служит Поэту. И так страшно у Синявского написано: за все расплачивается человек. Многие поэты, писатели оставили свидетельство, рассказ о том, как происходит процесс творчества. Анна Ахматова сформулировала: «И просто продиктованные строчки / Ложатся в белоснежную тетрадь…» Поэт — это инструмент в руках… Не знаю, кого! Или огромный локатор, улавливающий в хаосе мироздания гармонию и музыку. Да и хаос ли это? «Имеющий уши да услышит…» Но слух имеют избранные, гении, поэты. Вот почему в земной реальной жизни — легкость, пустота, необязательность, «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон». А когда потребует, помните, наверное, что случается: «И он к устам моим приник / И вырвал грешный мой язык…» И так далее. Страшные вещи происходят с живым человеком, не случайно Александр Сергеевич написал «жертва», а Синявский доказал: за все расплачивается человек. Вот вторая задача, которую, на мой взгляд, поставил перед собой Абрам Терц, и блестяще с ней справился.

Е.Г. Да, вы правы — у нас совершенно разные взгляды на произведение «Прогулки с Пушкиным», за исключением, очевидно, общей расположенности к автору.

Н.К. Я убеждена: Пушкин настолько безграничен, что традиционное литературоведение нам не поможет его понять. Пушкин — автор для очень зрелого читателя и, конечно, читателя не догматического.

Е.Г. Конечно, если оценивать литературу о Пушкине, то Синявский мне гораздо симпатичнее, чем, скажем, Белинский или Мейлах, но, все-таки, еще более мне симпатичен Набоков. Он, я бы сказал, серьезнее. И, в отличие от многих авторов, не напоминает психопата Передонова.

Н.К. А мне Синявский близок еще и тем, что он все делает как бы не всерьез, играя, его можно назвать человеком играющим. И слава Богу! Потому что мы, особенно в последнее время, стали удручающе серьезны. Как мы серьезно боролись с коммунистами, это был просто «последний и решительный бой», как потом мы всерьез стали строить правовое и демократическое государство, как серьезно стали обличать и клеймить уже друг друга… И что из этого получилось?

Е.Г. Тут невозможно не согласиться. Синявский мне очень импонирует тем, что у него есть понимание природы искусства, ее игровой сути. Он обладает артистичным сознанием, он способен видеть вещи с неожиданной стороны или предполагать в них что-то такое неожиданное, высказывать нетривиальные суждения. В значительной степени сочинения Синявского  это не утверждения, а предположения, гипотезы.

Н.К. Опять же: слава Богу! У нас считается, что писатель должен учить, быть вождем, идеологом масс.

Е.Г. Синявский очень легко высказывает предположения, тут же опровергает сам себя… Но вот парадокс: вопреки тому, что воспринимать его как идеолога невозможно, он для определенной популяции — класса или поколения, или для определенной части того и другого — стал именно идеологом, поскольку ясно выразил это желание сказать «нет» по любому поводу. Синявский мог быть просто диссидентом, ходить, скажем, по Красной площади с черным знаменем, но он избрал литературное творчество. Почему? Литература — та форма провокации, игры, которая не предполагает никакой ответственности. Этой безответственности, мне кажется, ему не могут простить Солженицын и разные идеологи тоталитаризма.

Н.К. А как же? «Поэт в России — больше, чем поэт», «Поэтом можешь ты не быть, а гражданином…»

Е.Г. Мне вспоминается один забавный случай в Доме писателей. Когда было уже понятно, что перестройка захлебнулась, что ничего из этого не вышло, публика стала задавать всякие саркастические вопросы писателям. И вот тогда-то Мария Васильевна Розанова бросила в ответ реплику: «А вы нас больше слушайте…»

Н.К. Вот! Когда возникает улыбка, смех, вместе с ними возникает и надежда. И вообще, может быть хватит рассматривать жизнь и литературный процесс в том числе, как коллективное собрание? Что говорил по этому поводу Пушкин? «Ты — царь, живи один…»

Е.Г. Видите ли, при всем своем свое индивидуализме, при всем своем отрицании групповщины и Синявский, Набоков, между прочим, все-таки в одном лагере. И это наш лагерь, я надеюсь. Это лагерь людей, которые просто ценят литературу и в состоянии понять, что публицистика и пропаганда — одно дело, а художественная литература — совсем другое. Кстати, в творчестве Пушкина эта разница совершенно очевидна.

1993

В 1991 году дело Синявского и Даниэля было пересмотрено в связи с отсутствием состава преступления.