ПРОСТРАНСТВО НАТЯНУТОЙ СТРУНЫ

В Петербурге прошла выставка, посвященная 75-летию со дня рождения Народного артиста России Георгия Тараторкина.

I. Каждый должен найти свой способ подготовки к роли.

               Г. Г. Тараторкин. Из записных книжек

 

На такие фразы, написанные на полу, на стенах, поверх афиш — горизонтально, вертикально, наискось, — все время спотыкаешься взглядом, и волей-неволей приходится как-то выворачивать шею, чтобы прочитать. Эти длинные полоски с буквами мешают в привычном тебе темпе идти по выставке.

    Выставка — ведь она для меня, ведь я посетитель, а значит останавливаюсь там, где мне интересно, где мое внимание и память встречаются. Но вместо этого стоишь, неизвестно каким боком и куда повернувшись. И читаешь слова. И думаешь уже только них. «Научитесь любить человека, просто человека…». Совершенно правильно, пусть все как раз этому и учатся. Ведь любят что угодно: внешность, умение шутить, образованность, набор навыков, возможность чем-то помочь, отзывчивость и что-то еще. Человека как такового любит только мама…

Но ведь это театральная выставка! Вроде бы философские экзерсисы здесь неуместны, тем более, что совершенно к этому не готов. Надо просто немножко отступить — внутрь себя и постоять, посмотреть, вглядеться, понять, что происходит в двух небольших залах Петербургского Театрального музея. А тут не просто экспонаты, тут что-то действительно происходит — с тобой и помимо тебя. Даже когда ты уйдешь, здесь будет продолжаться то, чему ты теперь свидетель.

То есть, еще не переступив порога второго зала, ты переходишь в совершенно новое состояние: ты на выставке, которая сразу ворвалась в твое личное пространство и требует чего-то — от тебя. Ты не просто пришел и ушел…

Предполагалось, что выставка поможет как-то встретиться с Тараторкиным. С Юрой. Так получилось, что я с детства называю его Юрой, а не Георгием Георгиевичем. Но это не важно, в конце концов, это мои личные трудности. И встреча, конечно, состоялась. Но не только это. Каким актером, каким человеком был Тараторкин? Наверное, каждый, для кого это важно, уже давно имеет ответы на эти вопросы. Выставка может что-то изменить, дополнить? А нужно ли это? Слава богу, есть записи спектаклей, фильмов — можно снова и снова общаться непосредственно с актером. Выставка — прямо скажем, не совсем обычный и даже не очень уютный «формат памяти».

Выставка, Театральный музей — это такой социальный институт, который некогда возник специально для того, чтобы не только хранить память, но и не давать ей остыть. По счастью, ушло время, когда выставки были шаблонными и банальными. У меня сын работает в музее, как раз в выставочном отделе, поэтому я представляю себе, что создание выставки сегодня — это сложный художественный процесс. Никто никого не ограничивает — создавай такое пространство, какое лично тебе по силам и по возможностям. И в этом смысле выставочное дело перекликается с театральным. Театр тоже создает пространство, только иное. То есть не так. Театр создает свои волшебные пространства, а экспозиционеры в своих интерьерах отодвигают штору на стене к углу комнаты и вводят посетителя в пространство театра, сопряженного с пространством времени, души и разума. И здесь как нельзя более уместна мысль, сформулированная Тараторкиным в своих записных книжках: «Порядок — основа нашей профессии». Выставка всегда есть порядок собранных вместе предметов. И от того, КАК они собраны, зависит, ЧТО сумеет вынести из этого пространства посетитель.

На выставке Тараторкина предметы располагаются в такой последовательности, в которой человек ходит и думает, когда требуется в собственной жизни или работе что-то понять, решить, оценить заново. Может быть, кто-то размышляет сидя. Но Георгий Георгиевич Тараторкин (и многие другие люди) — идет. Чтобы запустить какой-то процесс внутри себя, надо двигаться. Это очень счастливое и плодотворное состояние: о чем-то размышлять в движении. Так же он ходил по сцене: несколько шагов в сторону, полукруг вокруг своей оси, еще несколько шагов, теперь назад, словно пятясь, несколько почти приставных шагов, поворот головы — ответ партнеру.

По улице человек идет — и останавливается. Что-то привлекло его внимание: другой человек, облако, внезапно возникшие звуки музыки, троллейбус, отражения солнца в окнах. То есть процесс внутренний в человеке всегда сопряжен со средой обитания, с внешним миром, без которого жизни нет. Но и без того процесса, который происходит внутри человека, жизни тоже нет.

Спектакли. Самый большой раздел выставки, потому что она театральная, хотя фильмов в судьбе актера было больше. Театр им. А. С. Пушкина — «Одержимые» Театр им. Моссовета, главный в жизни Тараторкина, — «Серебряный век». Для города, для Театра, для людей — это события абсолютно внешнее. А для Тараторкина, который в них играл, — абсолютно внутренние, личные… И не события даже, а процесс, который начинается с чтения пьесы и закончится только тогда, когда спектакль сходит со сцены. Все, что происходит в спектакле, происходит с ним — человеком, актером, персонажем. Един в трех лицах!

 Когда Раскольников шел с топором к процентщице, это с кем происходило? С Тараторкиным — раз. С Раскольниковым — два. (Или наоборот: с Раскольниковым — раз, с Тараторкиным — два). С актером Льва Кулиджанова, который проверял себя каждую минуту: то ли он делает, о чем договорились с режиссером — три. Как минимум три. Может быть, и больше.

И очень это сложно. Тараторкин никого не мог бы убить. А Раскольников — убил. И своими руками, туловищем, лицом показать человека, почти полностью тебе противоположного, — эта задача требует невероятной мощи, какого-то выхода за пределы себя, полный отказ от самого себя, вынимания изнутри себя того, что тобой не является.

Он постоянно читал — все, что можно было прочитать в конце 60-х годов о Достоевском и Раскольникове. Немного можно было тогда прочитать. Но он рыл и рыл. «Вот один человек написал, что Раскольников — это бунт разума. Как это играть?..» Он думал, что-то записывал, опять думал, искал способы найти нужное состояние для съемок, для спектакля. В одном случае это был Моцарт, в другом — длинная прогулка, в третьем… Нет такого средства, которое, как таблетку, можно принимать каждый раз. Каждый раз и спектакль, и съемка, и репетиция — это отдельная подготовка своей душевной мастерской для решения той задачи, которая предстоит именно сегодня.

         II. Человек измеряется тем, сколько дела он делает.

            Г. Г. Тараторкин. Из записных книжек

 

Театральные костюмы. Высоко висят. Так и хочется сказать «Далеко глядят». Они отмечают вехи на пути. И достигнутую при этом высоту. Театр, кино, антрепризы, телевизионные спектакли, а с 1993 года — Союз театральных деятелей и «Золотая Маска». Больше двадцати лет — бессменный Президент фестиваля, со всеми возможными и невозможными амбициями, достижениями, откровениями, радостями и разочарованиями. И все нелепые подчас страсти нужно было утишить и поднять на тот уровень, где существует Театр, которому ты служишь. Команда Фестиваля «Золотая Маска» вспоминает о Георгии Тараторкине: «Больше двадцати лет «Золотую Маску» возглавлял человек, который сам был — Честь и Достоинство. И еще — Нежность и Юмор. Удивительный президент… Мы ни разу не слышали у него повелительной интонации, никогда не сталкивались с отрицанием или негативной оценкой чего и кого бы то ни было. Он с равным интересом смотрел и столичные спектакли, и постановки из самых разных городов и регионов. Он одинаково чутко говорил и с «великими», и с «молодыми». А радость знакомства с новичками «Маски» была, конечно, сродни отцовской гордости».

Афиши, фотографии из спектаклей, программки, автографы коллег на программе премьерного спектакля. Чуть поодаль — надо слегка развернуть плечо — фильмы. Их много, но из них самые знаменитые — «Чисто английское убийство» и «Богач-бедняк». Зарубежный материал укрупнял аристократическое благородство актера.

Все началось, безусловно, в Ленинградском ТЮЗе, где он впервые вышел на сцену и начал свое сценическое существование. Зиновий Яковлевич Корогодский. Собственно, выставка сразу указывает на это главное событие в жизни актера: встреча с Мастером. Именно с его репетиций, с его уроков, с его школы, с его заданий, с его загадок… с работы в команде и один на один с собой — с оглядкой на Корогодского, с проходов по коридорам театра, с ожидания своего выхода в параде начала натягиваться та струна, которая держала Георгия Георгиевича всю жизнь. Или он ее сам натягивал? Натягивал. Чуть отпускал. Удерживал. Слушал, как она звенит, верный ли тон.

Спектакль «Тебе посвящается» кончался тем, что шестнадцатилетний Виталий Ромадин в белоснежной рубашке брал микрофон и поднимал его к своему лицу — просто невероятно высоко над землей… И этот жест, когда рука шла вверх и вправо будет возникать почти в каждом спектакле — словно визитная карточка артиста Тараторкина. Высоченный рост, своя, неповторимая пластика, совершенное владение актерскими навыками — речью, движением, своим местом на сцене, точным рисунком роли, общением с партнером, дистанцией между собой и зрителем — все эти «механизмы» давали ему возможность сделать своего героя ярким, неповторимым и главное, — любимым.

Не было ни одной роли, где к герою Тараторкина можно было бы относиться нейтрально. Только восхищение, только любовь.

Петр Петрович Шмидт — не просто персонаж, вынутый из обычной отечественной истории. Это часть жизни. Кто такой Петр Петрович Шмидт, где о нем написано? Оказывается, у Пастернака есть поэма. И так в жизни шестнадцатилетних подростков, посмотревших «После казни прошу», начиналась иная жизнь: театр и литература, паломничество в Севастополь — на его могилу, на Березань — где его расстреляли… Потому что: «После казни прошу настоять через печать и всеми средствами, чтобы тело мое было выдано для погребения севастопольским рабочим, чтобы они были полными хозяевам и распорядителями на похоронах. Место для могилы взять рядом с братской могилой жертв, убитых в Севастополе в ночь с 18 на 19 октября. На этом месте, где могила, я произнес клятву и остался верен ей…».

Спектакль, как и нынешняя выставка, проникал внутрь души и начинал «доводить ее до ума». И вот висит мундир Шмидта из того поразительного спектакля.

Один из тюзовских уроков — верность. Урок театра, урок Корогодского, урок восторженных глаз в зрительном зале. Всему этому нужно было соответствовать. Всю жизнь он держал эту планку — чуть выше собственной головы и смотрел: «Соответствую?»

Мне представляется, что тогда, в юности, Тараторкин, который еще не был Георгием Георгиевичем, внутри себя произнес клятву — и остался верен ей. Он произнес клятву в том, что театр — это не просто профессия, но служение. В том, что самоотдача может быть только полной и никакой больше. В том, что любая роль важнее тебя. Об этом тоже есть в записных книжках: «Пока не выберем единство веры — себя не сделаем».

 

III. Опасность, подстерегающая победителя, — повторить (перенять) ошибки побежденного.

Г. Г. Тараторкин. Из записных книжек

 

Конечно, хотелось, чтобы его слава была мировой — как у Жана Габена или Алена Делона. Но этого хотелось для всех артистов ТЮЗа. Почему-то уникальные, «штучные» актеры Корогодского великими так и не стали. В смысле всенародной любви, которой были награждены, например, Марина Ладынина, Любовь Орлова или Вячеслав Тихонов.

Конечно, его узнавали на улице. Но не все и не всегда. Конечно, у него были роли — разные и интересные. Конечно, его снимали в кино — еще бы, такая фактура! Но.

В связке «актер-режиссер» актер — ведомый. Не потому, что хуже или слабее, а потому что он — инструмент, на котором играет Мастер. Материал, из которого Мастер создает свой мир. И чем больше Мастер, тем ярче сияет актер, превратившийся в ослепительную звезду.

Жизнь сложилась так, что он уехал в Москву — к любви, к семье, к детям, к своему замечательному отцовству. Но это было вне театра.

А в театре он оказался совсем один. В творчестве. Рядом не было Мастера, он остался за спиной. А должен быть — впереди, чтобы Юра мог идти к нему, за ним, поднимаясь все выше и выше. Важнейшие Юрины достижения и высоты оставил на своих колосниках ТЮЗ. Они там до сих пор тихонько позванивают «Трень-Брень...».

Георгий Тараторкин был актером с необъятным потенциалом, и этот потенциал из-за того, что жизнь была прожита без Мастера, оказался раскрыт далеко не полностью — некому его было вынимать.

Весной 1967 года на генеральном прогоне «Глотка свободы» Тараторкин был недосягаемо гениален, переплюнув и Каморного и всех остальных. К премьере его «причесали», потому что не может же в Советском Союзе император быть круче декабриста. Но этот страшенный Юрин шепот «Царство кровью началось, матушка...» От него до сих пор мороз по коже.

Конечно, не все его спектакли я видела, но мне кажется, тюзовской высоты в них уже не было.

Наверное, даже наверняка я предъявляю к нему завышенные требования. А к кому же предъявлять, как не к нему? Нас кто воспитал? З.Я. Отсюда и уровень.

Актерское одиночество, когда есть только память и личная внутренняя сосредоточенность, стало главной модальностью творческой судьбы Тараторкина. В своих записных книжках он написал: «Уметь держать струну в натяжении». Роли осуществлялись, но его натянутая струна и поднятая вверх рука уводили гораздо выше того, что происходило в реальном театре на реальной на сцене, — туда, где ты «постигнешь жизнь иную».

Феномен актера Тараторкина был в том, что он знал загадку и разгадку таинства жизни, направленной в русло искусства. Он существовал, «побеждая работой печаль, а искусством смерть», — как говорил Ромен Роллан.

Кинематограф и даже театр брали у него от силы процентов тридцать. И редко когда — сорок. А он мог бы играть на сто двадцать, на двести двадцать! Было бы кому сказать «Ты должен, ты можешь …».

Он говорил себе это сам. Видимо. И начинал работать, погружаясь в материал спектакля, роли, где было столько неожиданного и интересного.

«Серебряный век» России — сам по себе архипелаг его внутренней жизни, ведь там любимый Блок, и все остальные, тоже любимые. И автор — Михаил Рощин, знакомый с юности, с «Вредного Финика» и с обожаемой «Радуги зимой».

Сама история о том, как советские люди после войны узнавали имена Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой, Волошина и всех остальных, через какие щелочки в стенах и в полу проникали в коммунальную жизнь поэзия и искусство, была для Тараторкина страшно интересной.

И его герой, Виктор Михалыч, каждую минуту готовый осчастливить каждого, потому что такую войну пережили, теперь должны быть счастливы… Очень простой, совсем не геройский человек. Смешной. Трогательный. «Выполненный» Тараторкиным совершенно филигранно.

Внешняя жизнь абсолютно благополучна. Театр, СТД, кино, стайки фанатов… И его путь по московским улицам наедине с самим собой, в том пространстве, куда он не пускал абсолютно никого. За четыре десятилетия — два десятка спектаклей. Много, мало? Кто же это знает...

Больше десяти лет в родном театре им. Моссовета у него не было премьер. Вот это точно для любого актера практически невыносимо. Зато в Иркутске был Колчак — удивительный подарок судьбы. За два года до кончины — «Римская комедия». Что там, внутри Юры, в связи с этими обстоятельствами происходило? Никто не знает. И уже не узнает никогда.

Его невозможно было застать даже просто в плохом настроении, он себе этого не позволял: «Человек никому не должен досаждать своими переживаниями», — зафиксировал он однажды глубоко понятое.

От стенда к стенду на выставке, отчасти повторяя никому неизвестный уединенный путь актера, оказываешься в своем аналогичном пространстве. И вдруг на какие-то доли секунды возникает резонанс. Да, он, как и мы все, пережил этот разлом, когда рухнула и страна, и то искусство, которое казалось единственно возможным, и зрительская заинтересованность. И Петр Петрович Шмидт уже не был одной из прекраснейших фигур революции, и сама революция оказалась своей противоположностью. И если в юности Георгий Георгиевич играл Гриневицкого как героя-мученика, то в зрелом возрасте героем-мучеником стал его Александр II. Мы с большим трудом проживали этот разлом, а ему еще надо было это играть. Хотя, возможно, в этом и было спасение.

Нет, Тараторкин умудрился не перенять ни одной ошибки побежденного. Уверена, что он не считал себя победителем. Но и побежденным он не был тем более. Он просто прожил свою жизнь по гамбургскому счету, «на высоте Джомолунгмы», как писала Цветаева. Все, что в этой жизни происходило, он принимал как огромное, почти незаслуженное, счастье. Потому что театр — это восьмое чудо света, как пели в ТЮЗе. И прожить внутри этого чуда свою жизнь — счастье, которое можно пожелать только самым дорогим людям.